– Но на юге только деревушка Яньцзи, – советник закрыл глаза, представляя карту провинции. – Зачем графу соваться в эту беспросветную глушь?
– По двум причинам, – сыщик загнул пальцы. – Во-первых, потому что беспросветная, и во-вторых, потому что глушь. В этом направлении искать беглеца никто бы не стал. А граф, скорее всего, утром купил там лошадь, или, еще вернее – поехал на перекладных, чтобы не привлекать к своей персоне излишнего внимания. Таким образом за сутки можно добраться до Владивостока. По моим расчетам граф уже передал донесение по штабным каналам, и прямо сейчас отправляет телеграмму в Мукден, чтобы всех вас успокоить… Однако, мы забыли про игру.
Мармеладов взял девятку бамбуков, сброшенную китайцем. Добавил к ней свою последнюю кость и положил поверх последовательностей.
– Маджонг, господа.
Брови старого генерала от постоянного изумления уползли уже на макушку.
– Но эти последовательности… Они ведь вообще ничего не стоят.
– Мы заплатим вам сущие гроши, – впервые за весь день, а может и за всю историю Азии, китаец согласился с маньчжуром. – Вы ничего не заработаете на такой победе.
– Кроме самой победы, – улыбнулся сыщик.
Генерал и советник встали со своих мест и низко поклонились.
– Похоже, нам преподали хороший урок, господа! – Максим Владимирович отошел к столу с закусками и захрустел огурцом. – Прежде всего, надлежит думать не о выгоде, а о победе. Пока мы с вами собирали красивые и богатые комбинации, господин Мармеладов обыграл нас на мизере. Не желаете выпить посошок, Родион Романович?
– Нет, благодарю покорно. Мне пора ехать дальше. Хочу поскорее добраться до Москвы.
Сыщик придержал створку двери, пропуская в комнату слугу в косоворотке. Тот потерял где-то на лестнице золотой поднос и все свое высокомерие, вбежал с горящими глазами, сжимая в кулаке казенный бланк.
– Телеграмма из Владивостока! – кричал он, не помня себя от счастья. – От графа Уварова! Живой! Живо-о-ой!
Мармеладов нахлобучил на голову черную шляпу, попытался отогнуть поля вниз – безуспешно, как и всегда, – и медленно закрыл за собой дверь.
Смерть под балдахином
Ветвь гранатового дерева склонялась к земле под тяжестью созревающих плодов. Они краснели как обиженные гимназисты – багровые пятна расползались по нежно-розовой кожуре надутых щек, конопатых от поцелуев раскаленного персидского солнца. Ветер потерся боками о ледяные вершины мазендаранских [9] гор, пролетел сотню верст за считанные минуты, чтобы успеть донести до Тегерана хоть чуточку прохлады, но все напрасно: в этот полуденный час он обжигал сильнее, чем дыхание злого демона Биварасба [10].
Двое солдат сели прямо на землю, привалившись спинами к шершавому стволу дерева. Пыльные мундиры давно нуждались в чистке, а стоптанные сапоги просили, и даже уже требовали каши. Бороды угрюмо топорщились из-под угольно-черных фесок, надвинутых до самых глаз. Третий с почтительным поклоном протянул флягу с водой командиру, стоящему поодаль. Тот отвернулся, вглядываясь в далекий горизонт, и наполовину вытащил саблю из ножен. Враг близко! Но офицеру храбрости не занимать, любой неприятель убедится в этом, увидев его гордо поднятую голову, обмотанную широким бинтом, и запекшуюся струйку крови на правом виске.
– Отлично! Вот так вполне естественно, – фотограф в белоснежном костюме вынырнул из-под шлейфа, приколотого к диковинному аппарату на треноге. – А ну-ка замрите… Раз, два, три!
Громкий щелчок расколдовал застывшие фигуры. Офицер, жадно ухая, выпустил из руки саблю и схватил фляжку. Тяжелый эфес тут же перевесил, клинок выскользнул из ножен, глухо звякнув в пыли, но никто не обратил на это внимания. Солдаты столпилось вокруг командира, складывая ладони лодочкой, умоляя оставить им хотя бы по глоточку солоновато-мутной воды. Фотограф хмыкнул и прикрыл седые кудри соломенной шляпой.
– Отчего же без привычного «Улыбнитесь, сейчас вылетит птичка»? – раздался насмешливый голос за его спиной. – А, господин Севрюгин?
Со стороны дворцовой площади неслышно подошел человек лет пятидесяти, одетый по западной моде – узкие брюки, рубаха из белого хлопка, строгий жилет с синей искрой. В таком наряде большинство прохожих на улицах Тегерана чувствовали бы себя неуютно сразу по двум причинам: из-за несусветной жары и неодобрительных взглядов. На Востоке долго помнят обиды, а последняя война с англичанами отгремела недавно, по здешним меркам. Всего-то сорок лет назад. Да и была ли та война последней? Британцы все время что-то затевают по соседству – в Индии, в Афганистане. За это их и не любят. А заодно и французов, и немцев, и вообще всех европейцев. К русским относятся получше, но ведь в паспорт заглядывать никто не станет, пырнут ножом в темном переулке, а кровь у всех народов одного цвета. Не спасет прохожего даже чалма, повязанная на бухарский манер, со свисающими до плеч хвостами.
Однако этого господина не смущали ни угрожающее шипение из подворотен, ни изнуряющий зной. Впрочем, в угоду последнему, он все же снял бархатный сюртук и нес на сгибе локтя.
– А вот и вы, мой друг! – фотограф поспешил навстречу, раскинув руки для радушных объятий. – С прибытием, господин Мармеладов. Насчет птички верно подмечено. На здешних басурманов наши московские уловки не действуют. Персы на всех портретах хмурятся, потому что улыбка здесь считается уделом дураков и неудачников. А солидным мужчинам она не к лицу.
– Колоритные персонажи, – Мармеладов с живейшим интересом наблюдал как солдаты, крича и пинаясь, отнимают друг у друга пустую фляжку, чтобы убедиться, что в ней больше не осталось ни капли. – Они что же, и впрямь побывали в бою? Я что-то не заметил неприятельских армий на подступах к городу.
– Что вы, что вы… Это провинившиеся, из пехотного корпуса. Всем назначили по тридцать плетей – один заснул на посту, двое других оскорбляли командира.
– Этого, что ли? – сыщик кивнул на офицера, который пытался вложить саблю в ножны дрожащими руками, но все никак не попадал.
– Нет, бригадного генерала. А этот молодчик из низших чинов, его прислали с гауптвахты. Подрался с приятелем, не поделив выигрыш в нарды. Потому, собственно, и голова перевязана. Ко мне их направляют по личному распоряжению садразама [11], да продлит Господь его жизнь.
– На исправление?
– На экзекуцию, – ухмыльнулся Севрюгин. – Я задумал серию фотографий для выставки в Брюсселе. С персидским колоритом. Но никто… Представляете? Никто не желает добровольно позировать, когда солнце в зените. А мне-то необходимо правильное освещение, чтобы лучи подчеркивали контуры и пронизывали листву… Посетовал во дворце на свою беду, и ко мне прислали этих негодников. Для них, ясное дело, провести час-другой на солнцепеке куда милее, чем хрипеть и дергаться под ударами палача, да потом еще месяцами раны залечивать. Я тоже свою выгоду получил: для композиции требовались как раз такие солдаты – усталые, помятые, изможденные.
– Снимаете батальную сцену?
Фотограф покачал головой.
– Напротив, я стремился запечатлеть мирную и спокойную красоту гранатового дерева. Мундиры – лишь для контраста… Все, голубчики! Расходитесь! Ох, да что же это я… Привык, что шах и придворные довольно сносно болтают по-нашему, ведь Россия осталась единственным союзником Персии. А эти по-русски ни бельмеса!
Севрюгин повторил то же самое на фарси, отпуская военных повелительным взмахом руки. Те низко поклонились и поспешили вниз по горбатой улочке.
– Сколько же мы не виделись, Родион Романович? Дайте подумать… Лет пятнадцать?
– Двадцать. С тех самых пор, как летом 1875 года вы пытались убедить главного редактора «Московских ведомостей», что фотографии можно и нужно печатать на каждой газетной странице. А господин Катков говорил: «Дурная затея! На эту картинку надобно в три раза больше краски, чем на текст. Опять же, вы гонорар потребуете. А станет читатель платить лишние копейки за иллюстрированный нумер? Не станет. Вылетим в трубу…»
